Многабукв про многабукв

Товарищ Сталин, вы большой ученый,
в языкознанье вы познали высший толк…

Неправильный мир
Ассоциативность
Биологизм
Органичность
Финны, арийцы, немцы
Литература
Непонимание
Идеи и дискуссии
Образование
Россия и язык
Вопрос языка

 

 

Неправильный мир

Люди в России не понимают друг друга. Эта проблема создает множество других проблем. Это главное. В абсолютном большинстве разговоров на абстрактные темы никто ни с кем не может договориться, потому что люди не понимают, что другие люди хотят сказать. Или люди не понимают, что их собеседники имеют в виду?

Например, про студентов МГУ:
В итоге они не умеют не только писать, но и читать: просьба прочесть коротенький отрывок из книги ставит их в тупик. Плюс колоссальные лакуны в основополагающих знаниях. … Дети не понимают смысла написанного друг другом. А это значит, что мы идем к потере адекватной коммуникации, без которой не может существовать общество. (Линк)

Такого много:
(Согласно исследованию PISA) Выяснилось, что подавляющее большинство российских подростков не понимают смысла текста, (Линк)

Непонимание – это главная практическая проблема. Вокруг нее можно поставить целый ряд отдельных проблем: не понимают смысла текста, не читают, пишут с ошибками, поскольку не читают, а не читают, потому что не понимают и т.д. по убывающей. Но ведь если люди не хотят читать, значит, что-то их от этого отталкивает, значит, сам процесс чтения вызывает какой-то дискомфорт. Чтение не требует каких-то значительных усилий с самого начала, а потом не требует усилий вообще.

Конечно, деградация, дегенерация – это да. Но как-то слишком быстро. Еще момент – можно быть неграмотным в написаниях слов, но все понимать – и что сказано, и что написано. Но ведь не понимают. И идея, которая напрашивается, в том, что с русским языком изначально было что-то не так. Что-то постепенно накапливалось, чтобы сработать массой, когда другие факторы ослабнут.

Итак, не читают, когда читают – не понимают, читать не любят, в результате неграмотны, выходит, грамотность задается через чтение, факт, но насколько верна такая система? Не могут поддержать обсуждение, не могут прийти к цели, если она не задана как задание, не могут договориться о терминах. Но если система задания грамотности видится неверной, а с формой вроде всё в порядке, то возникает самый большой вопрос – а насколько русский язык вообще русский?

Русские не читают. Факт. Особенно классику. Особенно Толстоевского. Но может быть это потому, что русские книги написаны не на их языке? И это вообще не русские книги? Вообще нациям в любые времена свойственно сохранять свое литературное наследие. Те же эпосы сохраняются веками. Но тут опять возникает слово «своё». Своё наследие, а не чужое.

Русскому, чтобы грамотно говорить, нужно много читать. Тогда появится грамотность. И в письме, и в речи. Но почему-то другим народам, чтобы грамотно говорить, совершенно не нужно много читать, они и так говорят грамотно. Тут явно что-то не то. Подозрение возникает.

Что еще интересно: школьники знают правила, как писать, но не умеют писать по правилам. В правильном мире должно быть наоборот.

То, что язык непонятен малограмотной массе, то, что он для нее слишком сложен – так везде. Но когда язык непонятен людям вроде бы культурным и интеллектуальным, здесь чувствуется что-то неверное. Культурные-интеллектуальные тоже не могут договариваться, как и остальные, из чего можно сделать вывод, что эта культурность тоже имеет какой-то изъян.

Можно понять, почему люди, не владеющие общим языком, не понимают друг друга. Понять, почему люди не понимают друг друга, когда говорят на одном языке, сложнее. Самый простой вариант – то, что на самом деле люди говорят не на одном языке, как им кажется, а на похожих языках. Второй вариант – сложнее: язык имеет форму и содержание. Люди говорят в пределах одной формы, но вкладывают в формы разные содержания. Форма – это звучание слов; содержание – это контекст слов, в том числе их отсылки к вещам, явлениям, событиям, связям. И эти два варианта можно синтезировать: сходные языки могут отличаться контекстом, и разный контекст делает сходные по форме языки разными по содержанию.

Но что можно не понять в языке? Слова вроде понятны. Но слова имеют не только простые значения, но и ассоциативные. Слова ведь вызывают какие-то косвенные ассоциации? И здесь могут возникнуть проблемы.

Ассоциативность

Ассоциации рождаются из контекста, в котором человек существует. Если один человек прочитал одни книги, а другой – другие, их ассоциации будут разными. А если ассоциации разные, производные от них смыслы будут различаться. И чем сложнее смыслы-производные, тем сильнее будет различие.

Есть известная сказка, как слепые исследовали слона.
«Первый слепой протянул руку и коснулся бока слона: «Какой гладкий! Слон похож на стену». Второй слепой протянул руку и коснулся хобота слона: «Какой круглый! Слон похож на змею». Третий слепой протянул руку и коснулся бивня слона: «Какой острый! Слон похож на копье». и т.д. (Источник)

Но что получится, если слона будут исследовать зрячие? Один скажет, что слон – это сила, другой – что красота, третий – тяжесть, четвертый – мудрость, пятый – мясо.

В данном случае речь как раз и идет о контекстных ассоциациях.

«Возьми мячик и брось его в корзинку» – это будет понятно на всех языках. А абстракция – это образ, происходящий из вИдения, и непонимание может произойти и на уровне вИдения, и на уровне образа, и в обоих случаях. Абстракция ссылается на контекст; когда ее применяют, контекст обязательно имеется в виду.

Контекстные ассоциации национальны. Контекстные ассоциации различны у разных народов и рас. И даже у профессиональных и сословных групп. А ядро, ограниченный набор, этих ассоциаций общее и единое для нации. Потому что иначе нации нет, поскольку нет общенационального понимания и национального языка.

Существует два основных перевода Библии на русский; оба они нормально читаются и понимаются. Существует порядка 30 переводов Корана. Ни один нормально не читается и не понимается русскими. «Человек сотворен из скорости, 21:37», да. Если бы было иначе, достаточно было бы пары переводов. Потому что контекстные ассоциации имеют разные расстояния; между одними народами они больше, между другими – меньше. А если народ – сборная солянка, тогда между его группами тоже будет возникать непонимание из-за этих контекстных ассоциаций.

В Библии почти нет контекста – он там разъяснен. Коран почти полностью состоит из контекста. Поэтому Библию читают. А Коран – толкуют, по сути – разъясняют контексты. Шииты по-своему, сунниты по-своему.

Чтобы мышление людей нации не растекалось мыслию по древу, как раз и придуманы национальные дискурсы и их рамки. В этих рамках принято, что слон, например, это мудрость. Потому что у него голова большая. Пусть эта ассоциация неверна, пусть на самом деле слон глупее обезьяны, но раджа сказал, что мудрость; подпись, печать, а кто не согласен, тому в лоб. И далее эта ассоциация как раз становится национальной скрепой. (Да, скрепы действительно существуют 😉 Но в РФ, как всегда, только подделки.)

Есть например, слово «Москва». А у каждого человека есть целый ассоциативный ряд, с этим словом связанный. И когда один человек произносит это слово в своем контексте, другие люди могут и не понять, о какой именно «Москве» идет речь. Контекст – он жизненный, и язык его отражает. Если Москва – столица, то контекст слова «Москва» – «столица». Но если Москва – не столица, контекст слова будет другим. Москва то была столицей, то не была; вне этого контекста понимание авторов, писавших в то время, будет искаженным. Москва Лермонтова, Москва Есенина и Москва Цветаевой – это три разных города. А если взять контексты современных москвича и немосквича – контексты вообще разлетятся в разные стороны.

В качестве примера непонимания контекста можно попробовать «Логико-философский трактат» Витгенштейна. Каждая фраза там понятна; но в сумме там ничего не понятно, что к чему идет и о чем вообще все это нагромождение правильных фраз. А это потому, что контекст не переведен.

Тут лингвисты спорят о тонкостях перевода.
Да не переводится он, контекст не переводится.

Романы Достоевского нельзя понять вне контекста христианства; ту же «Легенду о Великом инквизиторе» нельзя понять, не зная, кто такой Христос, и что и как он делал. (Хотя российских школьников десятилетиями этому учили – учить не понимая контекста.) Но христианский контекст у Достоевского – не единственный. Там есть множество элементов, для понимания которых нужно понимать время, в котором жили эти герои; там множество контекстов, необходимых для понимания. Точно так и с языком, со значениями слов – они имеют контексты. Многие слова – по содержанию своему романы контекста.

Язык возможен и без контекстных ассоциаций. Но тогда для выражения отношений понадобится очень много букв. На этом языке будет невозможно обсуждать сложные вещи. Для обсуждения сложных вещей нужны не принципиальные схемы, где разрисован каждый элемент, каждая деталька, а функциональные, где подгруппы элементов объединены в элементы более высокого порядка и поименованы собственными именами.

…согласно другому международному исследованию – PIRLS, которое проводится по начальной школе, наши младшеклассники показывают потрясающе результаты. “Чрезвычайная успешность” – говорится о России. Так в чем дело? Почему, подрастая, ребята теряют интерес к чтению?

А потому, что начинается ассоциативный контекст. Пока его нет у младших школьников – они все понимают, как он начинается – все, это уже чужой язык.

Моряки и официанты легко изучают язык. Потому что уровень их языка находится ниже уровня ассоциаций. Техники изучают труднее, но все равно без проблем. А у гуманитариев с языком большие проблемы – их тексты сплошь состоят из ассоциаций, которые просто невозможно все выучить.

Почему эсперанто не пошло? А потому что разные ассоциации. И чем выше, тем сложнее. На уровне языка официантов и моряков всё просто, да и язык просто учится. А чем сложнее понятия – тем сложнее становится и язык. Все недоговоренные ассоциации не выучить, потому что каждую понимать – жизни не хватит. Так что на уровне эсперанто легче выучить нужный в данный момент язык.

У китайцев иероглифы пишутся одинаково, но читаются везде по-разному. Китайцы разных народов не могут разговаривать, но могут переписываться. У россиян все слова слышатся одинаково, но имеют разные контексты. Россияне разных народов могут разговаривать, но не могут друг друга понимать.

В Китае существуют разные языки – разные и по органичности, и по контекстным ассоциациям – но которые пользуются одними теми же формами – иероглифами. В России существуют разные языки – разные и по органичности, и по контекстным ассоциациям – но которые пользуются одними теми же формами – словами и правилами.

Забегая вперед, в данном случае у языка для его понимания есть два главных свойства – ассоциативность, т.е. система передачи контекста, и далее будет второе – органичность.

Биологизм

Народы меняются. (Нация-новый синтез.) Народ – это переменная. В них меняются соотношения качество-вариабельность. Эти параметры противоположны, и когда общее качество людей растет, число людей с разными способностями и талантами уменьшается, и наоборот. Этот же процесс происходит и в отдельных группах. Эти изменения влияют на ассоциации. А поскольку язык обязательно содержит ассоциации, то и на язык. Когда нация превращается в массу, способность договариваться падает почти до нуля. В массе у каждого человека свои индивидуальные ассоциации и свой индивидуальный контекст, можно сказать, что каждый человек массы говорит на своем собственном языке. Распад этнического поля – это еще и распад единых контекстных ассоциаций.

Существуют ли какие-то постоянные величины в этом постоянно меняющемся мире? Да, эти величины – биологические, и производные от биологической базы. Это параметры оценки качества человеческого материала. Но эти параметры считаются ценными только в живых развивающихся обществах. От этой базы общества отходят, теряя качества и вырождаясь. Но поскольку вырожденные общества не могут жить, им на смену приходят другие общества с теми же привязанными к биологической базе ценностными параметрами. А если они не имеют такой привязки, то они не приходят на смену вырожденным обществам; да и вообще не приходят.

Чем дальше смысл находится от биологической базы, тем сильнее он может плыть. Если биологическая база разрушается, все производные смыслы могут плыть куда угодно, до каких угодно извращений.

Смыслы меняются, язык не успевает фиксировать изменения. Контекст меняется, слова остаются. Но слова в литературе уже написаны; в результате происходит непонимание, поскольку ранее в слова были заложены иные контексты. В последние времена групп, во времена их постмодерна групп язык не успевает за изменениями еще сильнее, чем во времена обычные. И это приводит ко множеству расхождений в смыслах – когда смыслы новые, вызванные новым пониманием старых слов, взаимодействует со старым контекстом этих слов.

Когда есть национальное качество (альфа-качества), а именно ценятся такие вещи как интеллект, самоконтроль, физические и эстетические качества, связанные со здоровьем, – языковой контекст завязывается на эти вещи, потому что они идут из биологии с постоянной привязкой к ней и они постоянны. И слова постоянны, поскольку привязаны к постоянной величине; и эти величины равны у всех равных в качестве групп.

Через них задается позитивный контекст. Более того, через этот контекст происходит не только понимание внутри народа, но и народы понимают друг друга. Когда качество падает и его составляющие выходят из моды, позитивный контекст смещается сначала на профессиональные особенности, обусловленные вариабельностью, а потом вообще на отвлеченные вещи, на потребление. Таким образом группа переходит от признания эталона к признанию множественности эталонов; равно от одного контекста к множественным контекстам.

Языковой контекст предполагает и целеполагание; когда качества являются целью, они входят в языковой контекст; когда они утрачены, они не могут служить языковым контекстом. Слова остаются, поскольку они обладают большой инерцией, а контекст меняется. Через некоторое время меняются сначала смыслы слов, а потом и сами слова.

Пример. Женщины захотели возвышенного и потребовали, чтобы е…, то есть секс-по-русски называли словом «любовь». «Займемся любовью», ага. Теперь словом «любить» называется процесс секса. А прежнее понятие «любить» куда-то вообще пропало, как феномен. У американцев то же самое случилось, они тогда придумали «романтик лав» – как последний рубеж. Но сами в него не особо верят, а когда оно приходит, считают это психозом и бегут к психоаналитику. Зато теперь есть «любовь в машине» и «любовь за кабак». Сначала меняется контекст, потом меняется значение, потом первоначальное значение исчезает. Старая «любовь» не могла быть в машине, поскольку она была больше машины и во времени, и в пространстве.

Контекст исчезает, слово остается. Тогда слово приобретает другой контекст, если не другое содержание. В качестве доступного простого примера можно рассмотреть контекст и содержание слов «либерализм» и «социализм», где позитивные контексты заменились на «Чубайс» и «Гулаг». А «честь» и «достоинство» стали судебно-юридическими понятиями. Это, конечно, крайние ситуация, но на них виднее суть процесса. В большинстве ситуаций изменение фиксируется с трудом, что создает следующий ряд проблем с пониманием.

Всё ещё сложнее. У наций есть циклы. Но циклы есть и у устойчивых групп в нации – сословий и классов. В основном на язык воздействует правящая, она же культурная группа. Но и сама группа привержена своим циклам; а равно старению и смерти. Поскольку для языка эта группа является определяющей, язык серьезно меняется. Во время собственно процессов изменение состояния одной группы при сохранении других приводит к расхождению смыслов и контекстов; а в сумме все эти расхождения накапливаются, что приводит к накоплению непонимания.

Восстание декабристов – это постмодерн русской аристократии. Лермонтов весь этот постмодерн выразил полностью. Тургенев описал её жизнь после смерти. После аристократии началась бюрократия, период мандаринов, изначально гнилых. После аристократии начала появляться буржуазия, но до 70-х гг. ХIХ века она себя никак не проявляла, была слишком малочисленной.

И каждый раз менялся языковой контекст: от новой группы – к старой группе и мертвой группе. В современном школьном изучении литературы все эти пласты свалены в одну кучу, и далеко не каждый литературовед может в ней разобраться. Так что неприязнь к классикам вполне естественна.

Слово – это инструмент, это средство; слово лишено самоценности. Хотя существуют концепции искусства ради искусства, на практике это обычно выражается в стремлении к общественному признанию, для которого и делается «искусство ради искусства».
Цель определяет реальность, и цель определяет средства, слово – только одно из средств. Обычно средств достижения цели бывает несколько; так точно к одной цели можно идти, используя разные слова-средства.

Слово нужно для решения задач; для решения сложных задач нужно сложное слово, для большинства простых задач достаточно звуков и междометий. Ку.

Слово не разрушается специально кем-то; слово разрушается настолько естественно, насколько идет естественный процесс деградации структур. Деградация языковых структур – всегда следствие деградации иных структур, для которых языковые структуры предназначались. Язык – не базис, язык – надстройка. Раньше без языка прекрасно жили, как шимпанзе; да и сейчас можно жить, только плохо и недолго.

Органичность

Язык – это инструмент, которым пользуется группа для достижения своего успеха. Чтобы язык соответствовал группе, он должен произрасти из ее жизни, тем самым став для нее органичным. То есть, по сути стать ее органом – как владеют рукой, так и владеют языком – естественно.

Органичность – по сути естественность, родность; чашку удобнее держать рукой, а не ногой; чашка и сделана была для руки, сделана органично, как продолжение руки, то есть органа. Органическое – произрастает.

Пример органичности – как людям удобнее, естественнее, органичнее ставить предлог – перед существительным или после. Такие вещи формируются веками, и сомнительно, что они формируются на пустом месте, без учета физических особенностей людей.

Образование новых слов происходит от ассоциаций, и проходит проверку органичностью. В данном случае органичность и ассоциативность закольцованы друг на друга в одно.

В языке постоянно возникают новации. И эти новации, как мутации в биологии, претерпевают постоянный отбор. Большинство новаций, неологизмов, погибают сразу после возникновения. Остаются только те, кто выдерживает это испытание. А выдержать его могут только те слова, которые оказались не только оказались нужными, но и не встретили чисто психологического отторжения, которые органично произросли из языка – потому что волей случая соответствовали его природам.

Историю русского языка отслеживать сложно, но, например, история английского хорошо известна. Он постоянно менялся, плыл. Но даже при том, что лингвисты знают, что менялось, они совершенно не знают, почему что-то менялось. Но менялось ведь не просто так – язык есть инструмент для достижения успеха, а успех на каждой территории имеет свою специфику. И когда менялась система – менялся и язык. На примере Русской революции можно заметить, как язык изменился быстро в соответствии с событиями; понятно, когда из употребления выходят технологии и связанные с ними ассоциации; но основная часть изменений происходит медленно, и основные события происходят медленно, выходит, что незаметно для исследователей.

Любое явление существует в окружении, в контексте. Не зная контекста слов, можно говорить только об элементарных вещах, вроде передвижения мебели; но чем выше уровень абстрагирования явления, тем более значительной становится роль контекста в слове, и высшие абстрактные явления состоят только из одного контекста; «социализм», например.

Язык имеет контекстную ассоциативность и органичность.

Людям возможно навязать язык, и они будут на нем говорить. Но изначально этот язык не будет восприниматься органично: люди будут так или иначе переводить со своего внутреннего представления на этот язык. Если язык органичный, то внутренний перевод не нужен, слова идут сами. Если навязанный язык используется долго, то он начинает изменяться в сторону органичности – какие-то его грамматические детали будут исчезать, какие-то возникать. Люди будут все меньше подбирать слова и все свободнее изъясняться. Очень сложно учить наизусть какую-нибудь Илиаду; но национальные песни запоминаются влет; если они, конечно, национальные. Древние греки спокойно заучивали Илиаду наизусть; для них это было просто. Органично.

Существуют профессиональные и национальные жаргоны. По своей сути они искаженные языки. Существует блатной русский язык. У американских негров язык отличается от английского очень сильно. Жаргоны – это и есть первый шаг обработки языка группой в сторону его органичности. Если этот процесс продолжится, то жаргон и язык будут расходиться все дальше и дальше. Иное дело, что не факт, что языкам будет необходимо расходиться дальше, когда органичность достигнута, на этом расхождение останавливается.

У органичного текста есть свойство – он читается и при этом понимается. Это происходит столь же естественно, как ходьба. Но ходьба на костылях – это не органичная ходьба, хотя тоже ходьба. Можно научиться весьма неплохо передвигаться. Но это не будет органичной ходьбой. С текстом та же ситуация – органичный текст читается и понимается, а неорганичный можно читать и понимать. Но для этого нужно будет предпринимать усилия. Через текст нужно будет продираться, прилагая силы и для чтения, и для понимания. В качестве примера можно почитать машинный перевод. Или Витгенштейна. Большую часть понять можно, но для этого нужно предпринимать усилия.

Органичность языка – своя для каждой нации. Если бы языки не обладали таким свойством, как органичность, во всем мире давно был бы один язык.

Органичность происходит из расовых и национальных особенностей группы, а особенности – из сложившегося образа жизни и из привязки жизни к ландшафту, и далее – до особенностей отбора естественного и противоестественного на данной территории. Ассоциативность также имеет в базе органичность, и строится над органичностью как более высокий уровень, как надстройка с дополнениями.

Каждая следующая ступень языкового развития должна базироваться на фундаменте полученного успешного опыта. Она должна произрастать из почвы предыдущих ступеней. А синтетические конструкции, не проверенные временем, будут содержать множество конфликтов. И эти смысловые конфликты слов и их контекстов так или иначе будут приводить к непониманиям и реальным конфликтам на их почве.

Финны, арийцы, немцы

В России живут два основных русских типа: финский и арийский. Как правило, финский светлый, арийский – темный. Чистого арийского типа мало. Чистый финский тип, даже типы, поскольку их несколько от Балтики до Урала – хорошо и много представлены: от Путина до Зюганова и Ельцина. При смешивании в человеке арийский тип подавляет финский, и только этим он и держится. Финские типы можно выделить как отдельные и чистые в некоторых людях; арийский тип так выделить нельзя, он сильно размыт. Можно даже подходить к классификации с принципом «не финский – значит арийский» достаточной точностью.

Финский тип – изначальный, обитает по всей старой территории России и Белоруссии, но не на Украине. Арийский привносился постоянно начиная с арийской экспансии 2000 г. до н.э. Рязанцы, например, как и венгры – это финно-арийцы, причем довольно древнего происхождения. (В отношении венгров и рязанцев важно понять разницу – это уже слитые группы, не русские финны и не русские арийцы, это уже группы цельные, в которых изначальные компоненты если даже и видятся, но не выделяются.) Далее арийский тип вносился тюрками, еще до появления тюркских фамилий. Наследники Аркаима, если такие сохранились, тоже оказались в составе тюрок. А потом эти тюрки оказались в составе русских. А два нордических вторжения – готы и русы – следа не оставили; генетически их присутствие есть, но стабильных групп – не осталось.

Славянский язык был принесен славянами на территорию финнов. Вместе с большей и основной частью арийского компонента. Позднее славянский язык был утвержден как официальный варягами-русами. Они его, скорее всего, знали до этого. Но финны никуда не делись, они и жили, и до сих пор живут. Большая часть их перешла на русский язык. Но это не их родной язык. Русские финны говорят на русском языке, который не относится к ним никаким естественным образом. Выходит так, что как минимум почти половина русских говорят на чужом языке.

Если эта история не правда, её бы следовало организовать.
«На придворном балу, когда маркиз де Кюстин рассматривал гостей, когда к нему подошел Император Николай I.
— Вы думаете что всё это — русские?
— Конечно, Ваше Величество…
— А вот и нет! Это — татарин. Это — немец. Это — поляк. Это — грузин, а вон там стоят еврей и молдаванин.
— Но тогда кто же здесь русские, Ваше Величество?!
— А вот все вместе они Русские!»

Немцы в значащих количествах появились в России при Алексее Михайловиче, к концу ХVII века. Но широкого применения контекстных ассоциаций в русском языке еще не было. Немцы все прибывали, а ассоциаций не было до конца XVIII века. И как-то так накапливаясь, они составили почти весь образованный Петербург. Говорили они в основном на французском, как на языке международного общения.

Постепенно возникала ситуация, что это как-то непатриотично. И отсутствие национальной литературы подрывает международный престиж. Да и сначала вольтерьянцы, а потом дошло до декабристов. Нужно было говорить на русском. Но ассоциации русского языка были непонятны. И органичность русского языка была непонятна. Тогда на русском начали писать. И то, что было написано, и должно было считаться русским языком. Разумеется, русским языком образованного класса.

Русский язык – это язык множества народов и множества расовых типов. Но тогда возникает вопрос – а почему, собственно, он русский? Не исторически, а реально? Явно, что это язык нескольких разных групп, и это язык международного общения. Но тогда он не является органическим языком как минимум для всех групп, кроме одной. А поскольку той самой одной тоже нет, то он не понятно чей. Он русский, поскольку он есть и на нем говорят, но он только поэтому и русский, поскольку есть у русских, что есть тавтология. Русский язык не произрос откуда-то, он сначала стал компромиссным языком. А потом многократно допридумывался. Вся абстрактная, высшая часть русского языка – это язык русских немцев. От русского слова «немец» – с ассоциацией «немой», не говорящий, с контекстом «не знающий языка».

Русский язык вводился через литературу. Это дало возможность для упрощения общения ввести правило – «как пишется, так и слышится». «Жи-ши пиши с буквой «и»?» Нет! Говори с буквой «И». Само введение было инициировано еще Петром I, но на этот раз всё было строже и вводился языковой стандарт. Правильно стало так, как написано у Пушкина. Произносить правильно нужно было так, как написано у Пушкина. Скорее всего, об этом Пушкин и беседовал с Николаем I. Конечно, задачи создания языка не ставилось; задача была просто писать и так или иначе заставлять читать, и для этого нужно было создать что-то, что можно было читать на русском. Язык – это такая вещь, которая создается в процессе его применения. Хотя до самой революции в ходу было чтение французских романов недобитыми дворянами.

Итак, есть контекстные ассоциативные связи. На чьих связях построен русский язык? На связях, которые возникли у русских немцев. Но у разных немцев возникали разные ассоциативные связи. Так что система связей получилась размытой до мутности. Получился кривой язык сам по себе, мало пригодный для исследования сложных понятий. Значения слов неустойчивы, жестко не ограничены. Они плавают и понятия перетекают одно в другое. Это неплохо для поэзии и возвышенной литературы, но для организации жизни и обсуждения идей это не годится совершенно. Для организации жизни такой язык не плюс, а минус. Кстати, Пушкин – тоже по языку русский немец, русский выучил после французского.

До Пушкина русского языка еще не было, поскольку не было языка абстракций, а после Пушкина – уже не было, был русский немецкий. Собственно и сам язык Пушкина менялся – от раннего к позднему.

Мы ждём с томленьем упованья // Минуты вольности святой

Русские так не говорили. И не говорят. И не будут говорить. Да и «минута» тут не в кассу. И «святой» вольность не бывает, скорее юридической. Или это минута «святая»? Это язык русских немцев, плохо владеющих языком русских немцев. У русских томленье у женщин случается. Потому что давлением сопровождается. Если у мужчин – то это несколько неприлично. Контекст такой у этого слова.

Пушкин создавал русский язык в процессе творчества. Это русский язык по факту создания русского языка. Это инструкция, как говорить по-русски. И то, что было ошибкой Пушкина, потом оказалось русским языком. Но так не говорят. Пушкин налепил горбатых, а потом это оптом было объявлено русским языком.

«- Где есть можно узнать говорится по-русски как? – Здеся, у Пушкина, йа-йа.»

Пушкин не мог ошибаться в русском языке, поскольку русский язык – это то, что было написано Пушкиным. И что бы он не написал, это становилось русским языком автоматически.

Русский язык и до немцев был далеко не в лучшем состоянии. Например, прекрасно уживались «душу положить за други своя» и «душа отлетела». Хотя что-то одно определенно не верно. Душа – понятие абстрактное. А с абстракциями как раз и возникают проблемы.

Не удивительно, что все это пришло к знаменитому «Что ж ты милая, смотришь искоса, низко голову наклоня». Повторяя и говоря, люди не задумываются; а потом не задумываются, повторяя и говоря. В общем, результат – пренебрежительное отношение к языку.

На нацию русские немцы не тянут. Это языковая общность. Изначально – формально языковая общность, поскольку контекста слов не было. Контекст появился позднее, но он не был контекстом для населения страны, он был контекстом только высших и средних социальных групп.

Русский язык отдалился от остальных славянских не за счет финского, а за счет европейского компонента. Финские языки были слишком местными, чтобы это влияние оказать. Как пример можно сравнить названия русских месяцев и украинских.

Литература

Литературоведы могут многое объяснить, они могут даже провести курсы «как читать художественный текст» и т.д., но это только подтверждает правило, что язык чужой: потому что для своего языка учиться читать текст не нужно, он сам читается. Органично.

Почему существует русская литература, которую хорошо понимают европейцы? А потому, что написана она была европейцами, русскими немцами. А почему другую русскую литературу они не понимают? А по той же причине, она была написано иными группами, не русскими немцами. Толстого и Достоевского понимают. Есенина не понимают. И по этой же причине русские не понимают тех же Толстого и Достоевского. А чтобы хоть что-то понимали, существует батальоны критиков для объяснения, а на самом деле – не для объяснения, а для перевода того, что они хотели сказать, на русский. Если бы русские понимали, необходимости в той армии литературоведов-переводчиков не было бы.

Выступает политик: ля-ля-ля и т.д. После него выходит пресс-секретарь и говорит: а теперь я вам скажу, что он хотел сказать на самом деле: тыр-пыр-пыр и т.п. Вроде бы смешно, да. Но именно в России была такая литературная критика. Сначала автор писал роман. А потом выходили критики, Белинские-Писаревы-Чернышевские, и писали в объеме, равном нескольким таким романам, что автор хотел на самом деле сказать. Если бы русский язык был понятен русским, в этих многотомных критиках не было бы необходимости.

Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!

Как, кААААк!!, как без мата язык может быть надеждой и опорой??? Русские немецкие писатели тюркского происхождения играются абстракциями, а русский практический мозг на этом выносится. Потому что не может такая абстракция, как язык, быть опорой. И надеждой тоже быть не может. Тургенева русские не читают. Почему? Да потому, что не по-русски написано. Что, все-таки читаете? Тогда скребите дальше.

Как только у русских появляется возможность не читать русскую классику, а также построенную на ее принципах иную литературу, русские сразу прекращают ее читать.

Но почему именно сейчас столь быстрое падение уровня русского языка? Появились альтернативы чтению. Научиться читать по-русски было сложно всегда, но поскольку ничего другого не было – приходилось. А как только появилась возможность отказаться от этого тяжелого чтения – в пользу компьютеров и т.д. – так от него сразу отказались. Если бы русская литература органично соответствовала русским, такого бы не произошло. Падение было бы, да, но не в такой степени.

Русские вообще плохо понимают русскую литературу. Прививали десятилетиями – не привилось. Потому что литературу эту создали люди, живущие между русскими этническими группами. И даже если писатель вышел из двух русских этнических групп, ни одна из этих групп его не поймет. Потому что в писателе присутствует чужая русская этническая группа.

Чем сложнее – тем менее понятно, тем больше чужих смыслов и представлений. У разных русских разные ассоциации, и как следствие разные недоговоренности. А простые смыслы, простые вещи, понятные всем русским группам не выражены и не написаны, простых общерусских вещей на русском языке не существует. Отсюда и появляется доминирование иностранных тем и мемов – свято место пусто, но природа не терпит пустоты.

Язык русских немцев русские арийцы понимают плохо, плывут на абстрактных понятиях. Русские финны, находясь еще дальше, не понимают не только абстракций, но связей языка; их напрягает даже сама его структура. Финны-У вместо предлогов падежи существительных. А русские армяне, немцы, евреи и другие – тут кто понимает, кто нет, тут выступает значением высокая вариабельность этой группы. И опять вопрос – насколько русским является язык, лучшими лингвистами по которому являются евреи и армяне.

Пушкина не надо выбрасывать за борт парохода современности, потому что жизнь его уже выбросила. Вместе с пароходами и выбрасывателями. Мертвый искусственный язык не переделать, да и смысла его переделывать нет. Само ведь отмерло, отвалилось.

Литературный язык должен органично произрастать из народного. Сначала литературное расширение, потом его внедрение, потом оно приживается или нет, а потом снова расширение, если предыдущее прижилось. Если литературный язык просто сделать, даже с самыми благими намерениями, народным он не будет, поскольку народ не будет этот язык чувствовать.

Непонимание

Кто такие русские – сказать уже давно нельзя, всякая попытка определения работать не будет и вызовет благородное возмущение. Есть только русскоязычное количество, не переходящее ни в какое качество.

Говоря о русских, можно только выражать свои желания, свое представление о том, как бы хотелось чтобы они выглядели. Разумеется, что при этом говорится не «выглядели», а «были», причем всегда. Русские – это желаемое, это идея будущего, транслируемая как-бы из прошлого; как-бы, поскольку идея транслируется из настоящего, но выдается за старину.

Но кто тогда есть? Есть множество этнических и расовых групп, относящихся к языковому множеству «русские».

Например, русский – это язык краснодарских армян, которые не любят армян мидовских. А для армян мидовских армянские армяне – это вообще дикие горные люди, не знающие Языка, которые к тому же «рэжут».

Что влияет на органичность? Быт, образ жизни – это естественно. Нация, раса – обязательно. Ещё местное время группы: а именно, находится группа в начале своего жизненного пути или в конце. В начале контексты короткие я ясные. К конце – длинные и не о чем.

Из органичности контексты произрастают. Органичность формирует ассоциативность контекста и в ней присутствует. Окружающий мир эту систему поддерживает. В дополнение к среде, органичность включает в себя эталон качества – эталон цели и стремления. И еще эти качества – это общий, межнациональный эталон для молодых и здоровых групп и наций.

Ассоциативные ряды у всех разные. Для кого-то ночь – это тьма. А для кого-то – мир звездного света. А кто-то вообще ждет, когда к нему придут соседи-каннибалы, и нужно постараться их самих сожрать. И как тогда понимать поэтическую ночь? Существуют простые вещи, которые взаимодействуют. Но в разных языках эти вещи взаимодействуют по-разному, что подразумевается как естественное, а естественное не надо объяснять, и оно опускается в речи. Множество этих взаимодействий и создает разные языковые матрицы взаимодействий понятий, и, возможно, собственно разные языки.

Финны говорят обычно медленнее арийцев. Финны хуже сдают русский язык. Финны часто путают слова. Высокопоставленные русские финны косноязычны. А потому что русский язык – он арийский и славянский, а финны – это не арийцы и не славяне. Возможности переработать язык под себя, сделать его органичным у них не было – потому что славяне жили рядом и не давали это сделать.

Русские финны не понимают русский язык Бродского, потому что слова там те же, а смыслы слов совсем другие. Русские финны не считают краснодарских армян русскими.

Русские финны немного понимают рязанца Есенина, но не понимают финна Бунина, хотя Бунин им фенотипически ближе. Чем сложнее вещь – тем хуже понимают. А потому, что чем сложнее речь, тем больше заимствованных из других русских языков смысловых ассоциаций. Бунин – это вершина, еще можно сказать финал русской литературы. А другая вершина – Набоков – просто назвал себя американским писателем. Но у Бунина хоть темы скучные, но Набокову даже темы провокационные не помогли – не читают его русские.

Русская классика воспринимается русскими финнами как бессмысленное нагромождение слов, только что для издевательства над людьми. Финн скорее заговорит на Линуксе, чем поймет эту классику.

Бродский для финнов столь же далек, как и Коран. Даже есть переводить, все равно не поймут. А если переводить, это будет уже не Бродский. Это будет «толкование слов, лишенных ассоциаций Бродского».

Возможен ли резонанс, можно ли нащупать народный язык? Можно, это происходит каждый раз, когда авторская песня становится народной; точнее, становилась народной, пока был народ. Например, «То не ветер ветку клонит…» или «Что шумишь, качаясь, Тонкая рябина…» Автору удавалось уловить ассоциативный национальный контекст, и судя по числу таких попаданий, которых мало, это было крайне сложно.

Бывало, что из под всех этих литературных глыб пробивались какие-то русские ростки; но они настолько редки, что их невозможно классифицировать, в том числе как русские. Так что пробивались какие-то ростки.

Поскольку народа больше нет, то найти закономерности в этом процессе крайне сложно. Да к тому же еще и разбираться нужно, финский это резонанс или арийский. Сомнительно, что финский – поскольку язык все-таки чужой.

Что остается финнам, лишенным и органичности, и ассоциативной контекстуальности? А только примитив.
Лапти, да лапти, да лапти мои,
Эх, лапти, да лапти, да лапти мои.
Эх, лапти мои, лапти липовые,
Вы не бойтесь, ходитё,
Тятька новые сплетё!
Эх, ну! Тьфу!

Нужно заметить, что эта песня лишена контекста полностью. Интересно сравнить с песней про Тонкую рябину – она полностью состоит из контекста, поскольку она не о рябине и не о дубе. (Хотя эти крези рашенс, возможно, воспринимали песню и без контекста – чисто про дерево.) Песня про лапти универсальна, но уж слишком органична, до уровня «стоеросово».

Таким образом, великий и могучий русский язык снижает уровень носителей до примитива. В результате это крайне затрудняет любой сложное взаимодействие между русскими национальными группами и отдельными людьми. Общим оказывается только примитив. А примитив на этом уровне есть массовый психоз.

Сложную речь тяжело воспринимать. Но когда сложная речь еще и идет со сложными контекстами, с множественными контекстами, с враждебными органичности элементами – это вызывает быструю усталость и отторжение. В результате русским становится невозможно отдыхать в интеллектуальной беседе. А работать на отдыхе никто не любит.

Понятно, почему финны не читают русскую литературу. Она им чужая совершенно. Но русские арийцы? Они читают больше, чем финны, но в массе тоже не читают, поскольку хотя и органичность языка присутствует в большей мере, ассоциативный контекст для них чужой. Русская литература написана русскими немцами – другим национальным типом с другими ассоциациями. На финнах русская литература теряет как минимум половину читателей. На арийцах – почти полностью теряет вторую половину.

Евреи от русских арийцев еще дальше, чем немцы. Поэтому как немцев в массе разогнали, арийцы стали читать еще меньше. Потому что для них тексты стали еще менее читабельными.

Русские арийцы пишут на языке, созданном русскими немцами для русских немцев; поэтому контекстные ассоциации у них все время плывут, и писать свободно, как и читать, не получается. Язык все-таки чужой.

Как только жесткое силовое прививание русской литературы русским прекращается – русские ее сразу же забывают. А потому что чужое и неорганическое, неестественное.

Как перевести бунинского «Господина из Сан-Франциско» на русский? А так: «Помер Максим, да и хйу бы то с ним». Потому что все остальное в рассказе написано на каком-то ином, непонятном русском. Русские люди так слова не ставят, и речь так не организуют. Через Бунина нужно продираться. Иначе, если свободно читать, его не понять. Но ведь есть же люди, читающие свободно и понимающие? Может, и есть, а может, и нет. Русские всякие бывают. А европейцы Бунина поняли и оценили.

Что называть русским языком? Толстого, у которого часть написана по-французски, а остальное со французскими ассоциациями, смысловыми рядами и недоговоренностями? Вроде договорились считать Пушкина. Потому что там этих ассоциаций и смысловых рядов минимум. Но без них – не интересно, без них это не литература. Или чья-то чужая литература.

Кто занимался русским языком, кто его делал? Сначала – немцы, не только германские, разные; потом – синагога; потом – красный интернационал; потом – околосинагога. В общем, от Даля до Розенталя. Никто не будет спорить, что Розенталь – высший эксперт в русском языке. Но вот тогда возникает другой вопрос – а насколько тогда язык, в котором высший эксперт Розенталь, вообще русский и с чего бы это? И не придуман ли этот язык собственно Розенталем и Ко?

Почему русский язык утрачивается столь быстро? А потому что он не очень родной тем, кто на нем говорит. Язык следует за восприятиями, за ассоциациями – и сколь много разных этнических групп в России, столь же много вариантов ассоциаций в языке.

Русский язык сделан по принципу «как пишется – так и читается». Русские немцы делали. И если человек пишет «исчо» вместо «еще», это говорит о том, что звучание «исчо» для него более естественное, органичное – он и говорит «исчо». А если бы русским немцам слышалось резкое «исчо», они бы так и записали в языке. Но нет, им слышалось мягкое «еще».

В английском языке пропало R на конце после гласных. Занесено было с континента – по сути немцами. Как только немецкий компонент ослаб – в Англии пропало. В Америке его не было. Но в Америку приехало много немцев, которые стали говорить на английском. R вернулось. Потому что для немцев его звучание было органичным.

В чем причина, что люди друг друга, мягко говоря, недолюбливают? В том, что друг друга не понимают. А когда не понимают – возникает чувство чужого, недоверие, и подсознательно ищется подвох.

Русский финн подсознательно не верит, что за словами, за нагромождением слов, которое он видит, может скрываться что-то полезное; как правило, финн считает, что за словами скрывается попытка его кинуть. И как правило, тут финн прав.

Почему русские часто конфликтуют? Потому что не умеют договариваться. А почему не умеют договариваться? А потому что языка нет, не на чем. В интернетах все время происходят срачи, например; а часто кто-нибудь видел конструктивное обсуждение, или что там по-русски этим срачам противоположно?

А где заканчивается юмор и начинается не-юмор? Граница непонятна, поскольку она находится в неработающим языке. Оттого постоянно: «Шуток не понимаешь!» И опять конфликты.

Революция была настолько свирепой, что было не только множество конфликтов – социальный, классовый, но и потому, что стороны говорили на разных языках. И до сих пор интеллигенты вызывают народное подозрение. Языки-то разные.

Чтобы понять Витгенштейна, нужно иметь видение ассоциаций Витгенштейна. Это очень редкое видение. Поэтому от всего Витгенштейна осталась только одна фраза:

О чем невозможно говорить, о том следует молчать.

Эта фраза, которую каждый понимает по-своему. И поэтому, из-за разных пониманий, снова возникает ситуация «о чем невозможно говорить…»

Хорошо. Но говорить на русском уже ни о чем невозможно. Кроме перестановки мебелей.

Идеи и дискуссии

Можно сказать, что жизнь состоит из реализации проектов. Это не совсем верно, с этим можно поспорить, но в общем так сказать можно. Язык – это инструмент реализации проектов. Проекты могут быть групповыми и национальными. В некоторых проектах язык не важен и не нужен, например там, где говорят на языках музыки, программирования или физики. А в национальных – проектах по организации жизни больших групп – без языка никак нельзя обойтись. И когда язык кривой – то и национальные проекты кривые. А поскольку счастье – тоже национальный проект, то и счастья нет. И тогда нах… зачем так жить и зачем такая нация?

Слова предназначены для передачи целей и формулирования целей как смыслов. Когда смыслов нет, содержание слова утрачивается, и остается только форма. А когда остается только форма, только формой можно только жонглировать.

Люди жонглируют словами, их не понимая и в их смыслы не вникая. Поэтому контекст, если он есть, приобретает гораздо большее значение, чем слова. Это как бы не только политически опасные моменты, но вообще всё выражать Эзоповым языком. И из такого жонглирования, из такого словесного пинг-понга состоят все дискуссии в Рунете – бессмысленные и, поскольку непонимание провоцирует агрессию, – беспощадные.

Люди без языка не могут и не смогут понять сложное; язык – это инструмент понимания. Поэтому они могут реагировать только на эмоциональное, как на лежащее ниже языка. Реагируя на эмоциональное, они тем более не могут понять сложное. Это система с положительной обратной связью. И она консервирует в России белую Внутреннюю Африку с белыми неграми. Побеждает тот, кто обладает большими ресурсами по вбросу эмоций.

Чем выше уровень дискуссии, чем она сложнее, тем дальше расходятся контексты. Это можно компенсировать количеством уточняющих слов, но очень скоро количество этих уточняющих слов становится слишком велико для восприятия.
Когда развитие жизни лишено органичности, её компоненты различаются достаточно сильно, чтобы начать конфликтовать между собой. И это тоже причина множества непониманий.

В том, чтобы писать много букв, нет ничего хорошего. Краткость, как известно, сестра таланта. Но если контексты плывут, никакой талант ничего не сделает. Потому что замучится объяснять, что именно имеется в виду под краткостью и под талантом.

Писать коротко – это писать ассоциативно. Но писать ассоциативно нельзя, каждый поймет по-своему. «Демократия» может быть институтом, причем не одним; может быть социальным строем с ассоциациями «либеральная», «западная»; может быть режимом людей, называемыми себя демократами; может быть почти чем угодно – без указания контекста. А когда появляются «истинная демократия» и «анти-демократия» – тогда контексты начинают умножаться.

Зачем в русском общении так много букв? Затем, что смыслы плывут, и контекст нужно непосредственно описывать, и еще и привязывать элементы друг к другу.

Немец понимает, что русские его не очень понимают. Тем более если он русский классик. Вот он и расписывает все детали, сводя контекст к минимуму. Но тест без контекста – это не текст, а инструкция. Его чтение – это работа и усталость.

Когда говорится коротко – не понятно, поскольку значения слов размыты, и смыслы плывут; а если объяснять каждое значение слова, получаются необъятные тома, которые никто читать не будет и в которых, в силу того же объема, каждый найдет что-то, чтобы не согласиться.

Существует идея, что когда людям действительно что-то окажется нужно, они договорятся. Вроде «придет война- хлебушка попросят». Как показывают исторические примеры, люди без общего понимания обычно не договариваются, а начинают остервенело воевать. Большинство жестких войн происходят именно из-за непонимания, именно из-за утраты языка. Договариваются только те, кто говорят на одном понятийном языке. Когда у каждого своя правда, договориться невозможно. А две правды возникают только тогда, когда есть языковое непонимание; не только из-за него, но и из-за него в том числе.

Современные дискуссии – это вообще какие-то гортанно-языковые конвульсии зомби ни о чем. Которые даже если и начинаются людьми думающими с чего-то осмысленного, в результате всегда уходят в никуда. Массовое общество умножается на отсутствие языка. И это хуже, чем где-бы то ни было. Плывущий контекст – непонимание – плывущие смыслы – многослов – уточнение терминологии – расхождение – многослов – усталость – раздражение. Тезис – антитезис – тезис – антитезис – тезис – антитезис – тезис – пшелнах – пшелнах.

Смыслы плывут, и чем дольше длится беседа, тем сильнее; поскольку общество в целом тяготеет к редукционизму, Детали беседы выходят на первый план и приобретают основное значение, а целое, с которого беседа начиналась, где-то теряется.

Отсутствие органичности языка приводит к размытости контекста. Размытость контекста приводит к размытости определений, к множественности определений, и далее к отсутствию точных определений. Что делает язык нефункциональным. И чем сложнее область – тем более нефункциональным.

Образование

Уровни дальности ассоциаций получаются такие: финны немцев не понимают; арийцы понимают лучше, но далеко не все и далеко не всегда. Чтобы ариец понял литературного немца, он должен быть определенно по всем параметрам быть выше среднего уровня. Или иметь близкие генетические особенности.

Русские арийцы не понимают татарские учебники, но понимают некоторые английские. Но некоторые русские могут возмутиться: но мы понимаем татарские учебники, они написаны на русском! Что можно сказать… скребите, скребите, и скорее всего, наскребете.

Русские не понимают абсолютное большинство учебников по математике. Русские ориентированы на понимание от практики к теории, а не наоборот, как дано в учебниках. Поэтому русские учатся в школах хуже всех иных этнических русских групп, представителями которых эти учебники написаны.

«Русские» учебники по математике написаны евреями для евреев. Поэтому русский еврей, не понимающий математики – это редкость, и русский финн, понимающий математику – это еще большая редкость.

Русские не понимают геометрии, поскольку они не понимают, что считать доказательством. В русском языковом-смысовом контексте этого понимания нет.

В плоскости через точку, не лежащую на данной прямой, можно провести одну и только одну прямую, параллельную данной. (Вики)

Для русских финнов это утверждение – это чесать за правым ухом левой ногой. Русский ариец может это пересказать, доказать и сделать вид, что он это понял. Но понять это он не в состоянии.

Потому что по-русски если сказано, что две параллельные прямые не пересекаются, то они параллельные и потому не пересекаются, и они не пересекаются, потому что параллельные. Русские не понимают, что тут доказывать. И тем более кому и зачем. Потому что греческий текст, обработанный немцами и переведенный евреями на русский, русские не понимают на уровне смыслов.

Девочки лучше сдают геометрию, чем мальчики. Хотя такого не может быть, потому что не может быть никогда, математика – это мужское. Всё просто. Девочки не пытаются вникнуть в доказательства, а просто их заучивают. Поэтому у них не клинит мозг, и они лучше сдают геометрию.

Кстати, с доказательствами такая проблема не только в геометрии, она везде, где русским нужно что-то доказать. «Ваши доказательства не доказательства». Такие вот лапти новые, кленовые, решетчатые.

Татарин пишет учебник русскими словами, но с татарским контекстом и с татарской органичностью. Получается монстр Витгенштейна. Читать можно – каждая фраза понятна, понять суть дела – нет.

Где взять учебники для финнов? Есть страна – Финляндия, там финны учатся на финском языке по учебникам с финским контекстом, и уровень понимания там превосходный. Нужно перевести финские учебники на русский. Ессно, переводить должен русский финн. А для русских арийцев лучше подходят английские учебники. Почему?.. не понятно, возможно, лингвисты выяснят.

Есть технология – когда учебник непонятен, нужно просто взять другой учебник. Да, смысл в том, что органичность и ассоциативность автора лучше совпадут с органичностью и ассоциативностью ученика. Не факт, что совпадут, но вероятность совпадения повысится, и так и перебирать учебники, пока не попадется понятный. И по этой же причине создаются национальные школы. Но это не произносится открыто, это только естественным образом подразумевается. Учебник редко бывает лучше или хуже другого учебника вообще, поскольку нет никакого «вообще». Но учебник может быть принципиально, качественно, на порядки лучше другого учебника для кого-то конкретного.

Почему нет нормального русско-английского словаря, хотя англо-русские есть? А потому, что язык и неустойчив, и неорганичен, и люди, которые им занимаются, не владеют им в совершенстве, поскольку это невозможно в силу его несовершенства; потому и прямые и переносные значения слов свалены в одну кучу, что делает перевод на английский невозможным. И следующий результат – число русских, читающих на английском, многократно превосходит число русских, способных говорить и писать на английском.
Все, кто учится по иностранным учебникам, и не важно, что там иностранное – слова, ассоциации или органичность – всегда проигрывают тем, кто учится по родным учебникам. Потому что просто читать и понимать – это всегда эффективнее, чем продираться через текст и пытаться понять. Чужие органичность и ассоциативность – это, конечно, не чужие слова, но это почти чужие слова.

Россия и язык

Кто такие русские? Те, кто говорят на русском. А кто говорит на русском? Русские. И все здесь, в России, так, закольцованное и тавтологичное. Лишенное какой-либо независимой истории, лишенное собственно произрастания и потому органичности. Слепленное из собранных по миру заплаток.

Россия как цивилизация – это модель, а не симулякр. Россия как цивилизация существует, и поэтому она не симулякр; но на полноценную, выросшую, органичную цивилизацию Россия не тянет – поэтому и модель. Потому что цивилизацию пытались построить и изобразить, органически она не произрастала и не произросла. А поскольку всё-таки модель – то с моделью языка. С действующей моделью.

И поскольку Россия – модель, то при попытке деконструкции она буквально разваливается в руках. Она определенно не примус; примус можно починять.

Что ни попробуй деконструировать в России – к концу деконструкции получается, что этого и нет уже. Непрочно сделано, при попытке разобрать разваливается.

Николай I уничтожил русскую аристократию как дух и как идею; аристократические побрякушки после него носили мандарины-управленцы-бюрократы-номенклатура, аристократии уже не было. Россия стала не Германией, несмотря на засилье немцев, она стала Китаем в худшем контексте этого слова. А язык, сделанный Пушкиным, остался.

Языком стала пользоваться нарождающаяся буржуазия. Но в 17-м и с ней покончили. И остались с языком русских немцев, с языком теперь уже ничьим, вроде латыни.

Нельзя сделать нацию из групп двух разных расовых групп без их слияния, из финнов и арийцев в частности. В Венгрии группы слились, и финский тип там исчез, там теперь один венгерский тип. А в России типы не слиты, типов множество, так что и нации нет. И даже теоретически быть не может. Может быть в рамках класса или сословия, но маленькая, наравне с другими «русскими нациями».

В России процесс нацстроительства постоянно шел, но слишком быстро заканчивался. Была хилая русская аристократическая нация, закончилась. Постмодерн пришел в 1825. Была дурная русская буржуазная нация, которая закончилась в 1917. Была попытка, кривой уродец русская пролетарская нация, формально закончилась в 1977, аппарат искусственного жизнеподдержания отключили. Потом – только масса. А тогда снова возникает вопрос: и чей это русский язык… который русских немцев?

Нельзя сказать, что русских нет; русские существуют, но их много, разных русских – не людей, а народов. Единого русского народа, конечно, нет. Нация реализует национальные проекты, нация реализуется через национальные проекты, национальные проекты реализуют нацию. Каждый раз, когда русскоязычное множество пыталось сделать какой-то проект, процесс шел, но никуда не пришел. В первую очередь не пришел к общему, объединяющему национальному проекту. И до сих пор все эти усилия выглядят как набор несвязанных, разбросанных конструкций.

А сейчас синхронизированные процессы привели эти группы в состояние массы, откуда пути к национальному нет вообще. Пути нет для массы, реально возможность выхода возможна, но это именно возможность через выход, через отказ от той общности в массе, что сложилось.

Потому что я думаю, что то, что объединяет людей — это не политические и не административные системы, а это системы лингвистические. И русский язык как был средством имперским…имперского обвинения, так им и остался. Русский язык сыграл ту же самую, до известной степени, роль на протяжении последних двух-трех столетий, которую, скажем, сыграл когда-то греческий язык, и которую играет английский язык до известной степени на сегодняшний день. (Бродский)

Русские – это лингвистическое единство, Бродский прав. Но отсюда следует, что нет просто русских; нельзя же Бродского, например, назвать просто русским. Есть русские евреи, русские немцы, русские арийцы, русские финны, русские армяне. И у каждых – свой русский язык со своими ассоциациями. И у каждых – свое неприятие русского языка из-за чуждых, противоречащих национальной органичности асоциаций.

Поскольку никакого единства в России не было, кроме языкового, то языковому придавалось огромное государственное значение. Это выражалось и в культе языка, и в громадных гонорарах литераторов, и в политике по синхронизации, в результате которой все русское слово предыдущих веков было схоронено. Остались только нечитабельные Державин и Ломоносов – как пугала на запретной территории. Но всё это было опять и снова искусственным и неорганичным; поэтому и когда нажим ослабевал, и когда он усиливался – начиналась немедленная языковая деградация.

Матерный язык – это коллективный поиск органичности языка. В том числе через искажение существующего в пространстве свободных языковых форм. И одновременно пример неприятия языка существующего, его неорганичности.

Матерный распространен в России больше, чем в любом другом языке. Потому что существующий русский язык – он несколько чужой, и требует временной задержки для выражения мысли, для перевода с понятийного языка на язык слов. А матерный язык такой задержки не требует. Матерный язык – язык органический, он вырос сам, его никто не делал и не навязывал. И матерный язык и является языком абстракций, причем самых простых, первого порядка – он выражает доминирование, превосходство, подавление естественно, а сами приведенные слова в данном контексте не используются. Для примера, можно попробовать перевести «мозга ебать». Получится целый абзац, не пригодный к практическому использованию и не работающий вне контекста – бабы, начальника или подчиненного.

Но что интересно, матерным русским тоже владеют далеко не все русские, очень многие не чувствуют контекста, и говорят на матерном с таким же трудом, как некоторые на литературном. И поскольку это не зависит от социального статуса, выходит, это зависит от врожденных способностей, от наличия врожденного чувства восприятия языка.

В русском языке огромное количество слов имеют и переносные значения; причина у этого явления та же, что и у мата: слова не соответствуют жизненной реальности, слова не родные, вот и приходится изворачиваться, делая слова из других слов. Например, меняя интонацию или букву.

А «падонкафский язык»? Как придумали – так сразу бешеная популярность. Возможно, потому, что подобным образом еще протопоп Аввакум писал. Органично так.

Россиянам нравится, когда с языком играют. Те же самые юмористы этим постоянно занимаются. Но юмористическая игра с языком – то же самое издевательство над языком. Но россияне не настолько любят свой язык, чтобы этим заморачиваться. Не настолько, мягко говоря. Поскольку они его вообще не любят, как чужой, что верно, и сами его коверкают при всякой возможности.

А что жалеть? Бессмысленный язык бессмысленного народа?

Вопрос языка

Вопрос непонимания, по сути вопрос языка, не может быть решен через попытку понимания и приведения в порядок языка; он может быть решен только через цель, через путь к попытке ее реализации, а понимание может прийти только в процессе реализации. Иначе говоря, язык-надстройку можно привести в порядок только через приведение в порядок национального базиса.

Язык – это надстройка над целью. Идеология – надстройка над языком. Нет национальной цели – не будет и национального языка. А идеологии – тем более не будет. Национализм, например, – это идеология. Поэтому в России национализм всегда – уродец непонятно от какого народа рожденный; второй родитель – спецслужбы.

Без регулярного практического применения все понятия, все термины начинают плыть: и менять значения, и приобретать новые, и делать это одновременно.

Цели группы – это и есть основной контекст всех языковых форм, и их же якорь-привязка. (Еще один – биологическая привязка к альфа-качествам и избирательности.) Который еще и согласовывает все прочие контексты. Любой проект ориентирован на цель. Нет целей – нет проектов. А когда нет целей – язык не нужен. И ничего не нужно.

Только наличие общей цели позволяет людям понимать друг друга. Когда общей цели нет, то не коверкать язык просто не получится, он сам органически и естественным образом начнет коверкаться. Если болтать без цели – какая разница, какой смысл у слов и какие контексты?

Кстати, истина тоже зависит от цели. Поэтому, если нет желания спровоцировать конфликт, её никогда не следует искать на русском языке. В порядке дополнения к цели – можно, поскольку цель всё-таки; а так, отдельно – нет, не стоит. Истина – всегда вконтексте цели. Например, история – это креатив.

Для нации за лозунгом «Свобода, равенство, братство» стоят нация как субъект и буржуазия как класс. Стоят в контексте. Если убрать эти субъекты и контекст, лозунг становится непонятным – кто там кого во что и за что.

Итак, что в результате? Снизу – русские финны и русские арийцы. Сверху – русский интернационал. Но при таком раскладе прийти к созданию общего понятийного аппарата невозможно. Только на уровне перевозки мебелей, дальше перестанут друг друга понимать.

Нельзя создать мультирасовую нацию, даже из локальных рас. Для взаимопонимания, для нормального функционирования языка даже такой малый генетический разброс слишком велик.

Во времена сытого-мирного постмодерна размышлять-спорить о том, что такое нация, можно бесконечно. Во времена войн Темных веков понимание нации проходит сразу и естественным образом: и нацию, и определение становится видно, и вопроса не возникает. Да, в такие времена нация как правило определяется неправильно с точки зрения иных времен; но что задается в эти начальные времена, то потом и считается нацией. А если не задается, то потом прийти к согласию уже невозможно. Если система предполагает наличие элиты, то элита есть, и обсуждать нечего; но если не предполагает, вокруг термина «элита» возникает бесконечная дискуссия.

Русская жизнь деконструкции не выдерживает. Провели ее, и что результат? Ни Пушкина, ни Лермонтова, на Достоевского, ни Толстого. Причем уже давным-давно. И ведь их не просто обязывали читать, они должны были быть базой. А то, что надстраивается над этой базой – тем более никто не читает.

Чтобы россияне поняли какую-то тему, им нужно ее переводить. С русского на русский. Это значит, что написанная тема берется другим человеком и пересказывается. А потом следующим и снова пересказывается. И так далее. У разных россиян разное понимание; чем больше будет переводов с русского на русский, тем больше разных типов русских поймет тему. Чтобы в системе с разрушенным языком идея дошла до большого числа людей, разные люди должны пересказывать ее своими словами. В этом процессе язык как раз складывается и приобретает органичность. Но говорить и переводить нужно по теме, а не переливая из пустого в порожнее.

Далеко не все проблемы имеют причиной проблемы с языком. Но абсолютно все проблемы усугубляются проблемой с языком, поскольку трудности языкового плана возникают уже при формулировке проблемы, и иногда настолько серьезные, что до решения дело просто не доходит.

Язык деградирует всегда. На смену латыни пришла вульгарная латынь. На смену русскому немецкому идет русский матерный и множество иных вариантов. Язык может не деградировать только в том случае, если его развивают, если он является языком какого-то дела, которое его и поддерживает. Французский язык и Франция возникали одновременно, например. Нельзя сказать, что возникло раньше. И как одновременно язык и нация возникают – так одновременно они и сходят на нет.

Быть нацией, поддерживать национальное бытие – это и есть совершать национальные проекты; это неразделимо. Язык, как надстройка, столь же неотделим от базиса национального строительства. В процессе своего возникновения нация решает те или иные задачи; язык возникает как раз вокруг решений этих самых задач. Появляется общий текст, и вокруг него, как в свое время вокруг Пушкина, возникает язык и обрастает контекстными ассоциациями.

Обсуждение в ЖЖ